Габриэль-Эмилия дю Шатле
Габриэль-Эмилия дю Шатле (1706—1749). Собственное имя — Ле Тонелье де Брешей. Французская писательница. Получив блестящее образование, Шатле с ранних лет интересовалась философией, математикой. В их доме бывали топертюи, Бернулли, Кенига, де Клеро... Окруженная при дворе Людовика XV многочисленными поклонниками, она вступила в интимные отношения с маркизом де Гебрианом и герцогом Ришелье. В 1725 году она вышла замуж за маркиза дю Шатле, а через несколько лет развелась с мужем. В 1733 году сблизилась с Вольтером и до конца своей жизни жила с ним в замке Сиро.
С маркизой дю Шатле Вольтер встретился при любопытных обстоятельствах. Пребывая в вечном страхе быть узнанным и отправленным в Париж, где его ждала Бастилия, он не выходил из дома и вел жизнь настоящего отшельника. Однажды в лунную ночь он все-таки решился прогуляться. Возвращаясь, заметил недалеко от дома несколько человек, которые, по-видимому, кого-то поджидали. Они делали угрожающие жесты своими палками, и Вольтер невольно вспомнил случай из своей жизни, происшедший с ним в Париже и наполнивший его сердце ненавистью к сливкам общества.
Это была знаменитая выходка герцога Роган-Шабо, который приказал своим слугам поколотить Вольтера на улице за то, что тот задел его в памфлете. Физически слабый, поэт едва не умер тогда под ударами усердных слуг, и вполне понятно, что, увидев мужчин, вооруженных палками, почувствовал, что душа его уходит в пятки. Вдруг новое зрелище привлекло его внимание. Стройная амазонка, с развевающимися перьями на шляпе, ехала в сопровождении кавалера и остановилась у его дома. Появление дамы смутило мужчин с палками, и они разошлись. Ободренный, Вольтер вышел из своего укрытия и поклонился даме, которую мог считать своей спасительницей.
При волшебном сиянии луны женщина эта показалась поэту поистине богиней. Она действительно стала его спасительницей. Войдя в дом, прекрасная незнакомка рассказала, что, узнав в Париже о его пребывании в Руане, где ему постоянно грозит опасность быть схваченным, она примчалась сюда, чтобы предложить ему комнату в своем замке. Ее сопровождал муж, который относился с не меньшим уважением к поэту и был готов защищать его от посягательств со стороны правительства. Стоит ли говорить, что Вольтер с радостью принял предложение.
Пятнадцать лет провел он со своей подругой в этом замке, которому придал вид настоящего волшебного уголка, и время это совпало с высшим подъемом его творческой деятельности, так что влияние дю Шатле можно считать благотворным для всей его литературно-философской карьеры.
Когда Вольтер встретил Божественную Эмилию, она имела двоих детей, но дом и семейные заботы были не единственным смыслом ее жизни. Она изучала философию и математику, читала в подлиннике Вергилия и Горация, отлично ездила верхом и, главное, замечательно пела. Дю Шатле была не лишена некоторого романтизма. "Она немножко пастушка, — сказал про нее однажды Вольтер, — правда, пастушка в бриллиантах, с напудренными волосами и в огромном кринолине". Вольтер никого не мог любить всей силой своего существа, до полного самозабвения, но он, несомненно, питал к Эмилии глубокую привязанность, и это, вероятно, отчасти потому, что пятнадцать лет, проведенные с ней, были временем расцвета его творчества. После разлуки он только раз сумел подняться до прежней высоты вдохновения — в "Танкреде". Недаром он называл Сирей "земным раем" и в 1733 году писал так:
"Я больше не поеду в Париж, чтобы не подвергать себя бешенству зависти и суеверия. Я буду жить в Сирее или на своей свободной даче. Ведь я вам всегда говорил: если бы отец, мой брат или мой сын сделался первым министром в деспотическом государстве, я бы от них отрекся на следующий же день. Поэтому можете судить, как неприятно я здесь себя чувствую. Маркиза для меня больше, чем отец, брат или сын. У меня только одно желание — жить затерянным в горах Сирея". Вольтер, и затерян! Маркиза хорошо понимала характер великого поэта и, понимая, что значат иллюзии в жизни человека, писала в статье "О счастии": "Не надо разрушать блеск, который иллюзия бросает на большую часть вещей, а наоборот, ему нужно придать поэтический оттенок".
Была ли красива Эмилия? Маркиза Креки, кузина дю Шатле, старалась выставить ее совсем некрасивой женщиной. "Она была крепкого телосложения, лихо ездила верхом, охотно играла в карты и пила крепкое вино. У нее были ужасные ноги и страшные руки. Кожа ее была груба, как терка. Словом, она представляла собой идеального швейцарского гвардейца, и совершенно непонятно, как это она заставила Вольтера сказать о себе столько любезных слов". Единственно, что можно сказать в пользу ее наружности, это то, что она была очень стройна. Иногда она со своими неподвижными глазами и длинным лицом напоминала привидение; но та же Эмилия, мчавшаяся на своем быстром коне по горам и долинам, казалась плодом поэтического воображения.
"Каждый год, — замечала одна язвительная современница, — она производила смотр своим принципам из боязни, как бы они не ускользнули от нее. С большим удовольствием занималась она естественными науками и перевела сочинения Ньютона на французский язык. Маркиз дю Шатле женился на ней, конечно, не из любви и не из жадности, так как Эмилия де Бретей была бедной девушкой. Супруги жили так, как жили вообще во времена регентства, когда признаками хорошего тона считалось, чтобы муж находился в одном месте, жена — в другом. Он бегал за оперными артистками, она завладела сердцем герцога Ришелье. Все эти грустные истории были забыты, когда летом 1733 года она сошлась с Вольтером и "остепенилась". Поэту было в то время 39 лет, а маркизе 27.
Жизнь возлюбленных в Сирее подробно описана современниками и современницами Вольтера. Покои в замке были обставлены с волшебной роскошью. Мраморные статуи, бронза, серебро, драгоценные каменья... Особенно роскошно были обставлены комнаты Божественной Эмилии, напоминавшие сказку "Тысячи и одной ночи". Немало сплетен передавалось о них в парижском обществе, но что им за дело было до этого? Они работали усердно каждый для себя, и в этом, по-видимому, был смысл их существования. Маркиза даже ночью решала геометрические задачи, а Вольтера приходилось иногда по 3—4 раза звать к обеду, о котором он совершенно забывал за письменным столом. Потом, за шампанским, живший в нем демон превращался в ту полусмешную, полусердитую "обезьяну", которую видели в нем его враги. Он начинал рассказывать всякие истории, декламировал стихи, шумел, язвил, издевался и, как выразился один его современник, "стоя одной ногой в могиле, другой делал в воздухе веселые движения". Все время, однако, он оставался "королем Вольтером".
Так текла жизнь в Сирее. Вообще, там было довольно скучно. Визитеры, для которых Божественная Эмилия пела своим "божественным голосом", а Вольтер делал пунши, наезжали редко. Маркиз дю Шатле, иногда посещавший замок любовника своей жены, по обыкновению ворчал, был недоволен и скоро уезжал. А лавровые венки из Парижа присылались довольно редко. Случалось, что Вольтер и Эмилия подолгу оставались во дворце одни. Однажды — это было в 1734 году — однообразие было нарушено неожиданным обстоятельством: Вольтеру сообщили, что его должны арестовать, и он бежал в Голландию. В отчаянии Эмилия писала своему другу Д'Аржантайлю: "Сто пятьдесят.миль отделяет меня от вашего друга, и вот уже двенадцать дней, как я не получала никаких известий о нем. Прощение, прощение! Но мое положение ужасно! Еще две недели тому назад я не могла без страданий провести вдали от него два часа; а теперь мне неизвестно, где он и что он делает, я не могу даже воспользоваться печальным утешением, которое доставила бы мне возможность разделить его несчастье!"
Несмотря на пламенную привязанность друг к другу, между влюбленными бывали и ссоры. Тут же Вольтер, который только что бросал в возлюбленную тарелкой, посылал ей стихотворные комплименты вроде следующего: "Нет сомнения, что вы прославитесь этими великими алгебраическими вычислениями, в которые погружен ваш ум. Я сам дерзнул бы погрузиться в них, но увы, А + Д — В не равняется словам: "Я вас люблю!"
И маркиза прощала его. Однажды она написала на стене своего сада: "Одиночество — счастье, когда имеешь хорошую книгу и великого друга".
Так, наверное, и текла бы жизнь влюбленных и дальше, если бы Эмилия, несмотря на свою любовь, в одно прекрасное время не оказалась бы женщиной, способной отдаться первому мужчине, который произвел на нее впечатление. Она изменила. Случилось это в 1748 году, когда маркиза жила вместе с Вольтером при дворе польского короля Станислава Лещинского, окружавшего себя только гениальными людьми. Там, несмотря на свои сорок лет, она влюбилась в сухого, холодного и ограниченного офицера Сен-Ламбера, влюбилась, вероятно, потому, что ей было 40, а ему только 30 лет. Связь эта продолжалась недолго, но причинила много горя Вольтеру. Узнал он о ней случайно: войдя однажды к маркизе, Вольтер застал ее на софе около Сен-Ламбера в позе, исключавшей любые сомнения насчет их истинных отношений. Последовало бурное объяснение. Сен-Ламбер был дерзок, Вольтер — возмущен. Он тотчас же решил уехать и, вернувшись к себе, приказал готовить карету, но маркиза не позволила ему исполнить свою угрозу. Злые языки говорят, что, войдя в комнату разгневанного любовника, она спокойно села на краю постели, на которой он лежал, и сказала: "Будьте же благоразумны, друг мой. Я знаю, вы всегда заботились о моем здоровье, вы одобряли режим, который наиболее соответствовал ему, и любили меня так долго, как только могли. В настоящее время вы сами сознаетесь, что не можете более продолжать в том же духе без ущерба для вашего здоровья. Неужели же вы будете сердиться, если один из ваших друзей решился помочь вам?"
"Ах, сударыня, — отвечал Вольтер, невольно преклоняясь перед логикой своей подруги, — всегда выходит так, что вы правы. По крайней мере, соблюдайте осторожность и не делайте таких вещей на моих глазах".
На следующий день Вольтер уже совершенно примирился со своим положением и при встрече с Сен-Ламбером протянул ему руку и сказал: "Мой дорогой мальчик, я все забыл. Виноват во всем я. Вы в таком возрасте, когда нравятся и любят. Пользуйтесь же этим мгновением: оно слишком кратко. Я — старик, человек больной, и эти удовольствия уже не для меня".
Но самое неприятное — Божественная Эмилия была на третьем месяце беременности. Отец божественного ребенка — Сен-Ламбер. Втроем — он, Эмилия и Вольтер стали думать, как быть с будущим младенцем. Решили срочно вызвать из гарнизона мужа,
провести с ним соответствующую работу, основная и пикантная часть которой ложилась, естественно, на Божественную Эмилию, в результате чего тот должен был признать впоследствии, что ребенок его. Маркиз явился незамедлительно. Жена оказала ему внимание, от которого он давно уже отвык. Через несколько дней муженек отбыл в полк, чрезвычайно довольный собой.
Гордость возросла, когда через несколько недель он получил извещение, что скоро вновь станет отцом — после столь огромного перерыва.
Вечером, за ужином у маркизы де Бурлэ, Вольтер, обращаясь к Эмилии, продекламировал следующее двустишие: "Твоя рука срывает розы, а мне остаются шипы".
Поздняя беременность стоила ей жизни. Маркиза умерла 10 сентября 1749 года, через несколько дней после родов, оставив Вольтеру грустное воспоминание о днях блаженства. Вольтер и муж дю Шатле, потрясенные, стояли у ее смертного одра. Вдруг поэт вспомнил, что маркиза всегда носила на груди медальон с его портретом. Муж в свою очередь думал, что портрет в медальоне — его. Огорченные ее смертью и в то же время сгорающие от нетерпения убедиться в чувствах покойной, они оба стали искать его на груди маркизы. Медальон нашелся. Они его открыли. О, ужас! В нем действительно был портрет, но не Вольтера и не мужа, а Сен-Ламбера! "Небо, — воскликнул поэт, подняв обе руки вверх, — таковы женщины! Я вытеснил Ришелье, Сен-Ламбер вытеснил меня. Клин выбивается клином. Все на свете идет своим чередом!"
Смерть маркизы привела Вольтера в отчаяние, он писал об этом Фридриху Великому: "Я только что присутствовал при смерти подруги, которую любил в течение многих счастливых лет. Эта страшная смерть отравит мою жизнь навсегда. Мы еще в Сирее. Ее муж и сын со мной. Я не могу покинуть дом, освященный ее присутствием: я таю в слезах и в этом нахожу облегчение. Не знаю, что из меня будет, я потерял половину своего "я", потеряв душу, которая для меня была создана". И действительно, жизнь его была сломана. Одно время он даже думал поступить в монастырь и посвятить себя науке, но потом увлекся Англией и философией Локка. Наконец он поехал в Париж, а затем в Ферней, где нашел и почет, и поклонение женщин, но уже ни одна из них не заняла в его сердце места, которое принадлежало Божественной Эмилии.
|
Читайте в рубрике «В истории Франции»: |